И мальчик хотел — очень хотел! — закрыть глаза и сам, чтобы только не видеть длинного помещения с высоким потолком, напоминавшего то ли склад, то ли ангар, где все его одноклассники лежали вповалку. Без признаков жизни — но и не мертвые.

— Ты — последний остался, — услышал Сашка у себя за спиной голос, показавшийся ему знакомым. — Ты позже всех получил успокоительное, вот мы и решили оставить тебя напоследок. Но, как видно, так долго снотворное даже на детей не действует.

3

Мужчина, чьи шаги Сашка слышал, подошел к нему — встал так, что свет озарял его лицо. То был Петр Иванович Зуев — Наташкин отец. А за локоть он крепко держал лучшую Наташкину подругу, Вику — которая продолжала перебирать ногами, даже когда её сопровождающий остановился. Так что подошвы её сапожек сухо шаркали по полу ангара.

Сашка перевернулся набок, попытался откатиться в сторону — хоть и понимал уже, что проку в том не будет никакого. Не стал бы Петр Иванович показывать ему свое лицо, если бы считал, что у него, Александра Герасимова, есть хоть малейший шанс спастись.

А директор зоопарка тем временем наклонился к Вике, свел её ноги вместе и подержал так некоторое время. Так что, когда он отпустил их, девочка застала неподвижно — перестала имитировать ходьбу на месте.

— Вот умничка, — произнес Петр Иванович ласково.

Он словно и вправду хотел похвалить девочку, лицо которой обратилось в подобие старого кожаного барабана с разлезшимися швами. А потом он опустил её на пол — бережно опустил. И вытащил из-за пояса брюк известное всем оружие — Рипа ван Винкля.

Сашка часто думал потом: если бы Зуев сразу выстрелил тогда, он сам никогда не узнал бы правды. Однако директор зоопарка не успел нажать на спусковой крючок — в распахнутые двери ангара влетела еще одна девчонка. Она-то точно была — нормальная. И это была — Наташка, которая выкрикивала раз за разом только одно слово:

— Папа! Папа!.. Папа…

Петр Иванович чертыхнулся, убрал пистолет за пояс брюк и поспешил к дочери — перехватил её на бегу. Не позволил приблизиться к тем (поленьям) безликим, что с присвистом дышали и подергивались посреди ангара. Лежа на боку, Сашка видел, как Наташка, крича уже что-то совершенно бессвязное, пытается вырваться. Как она кусает отца за руку — и тот выпускает её. И как она поворачивается к Сашке — с искаженным лицом, с потемневшими от ужаса глазами.

— Наташка, беги к выходу! Спасайся! — успел еще крикнуть он ей.

Однако её отец уже успел вытащить ван Винкля из-за пояса. И спустил курок раньше, чем его дочь приняла решение: убегать ей самой или попытаться помочь хоть кому-то?

Наташка не упала — отец подхватил её так же бережно, как давеча обошелся с её подругой. И не опустил дочь на пол — поудобнее перехватил её поперек туловища, чтобы выйти отсюда с нею вместе. И для этого ему снова пришлось убрать пистолет под брючный ремень.

В этот момент в ангар и вбежала запыхавшаяся Дарья Степановна — тоже с ван Винклем в руке.

— Прости меня, Петя! — воскликнула она. — Я не знаю, как она вырвалась!.. Не злись на меня, пожалуйста!

— Да с какой же стати мне на тебя злиться? — Голос директора зоопарка звучал ровно и совершенно дружелюбно. — Ничего непоправимого не произошло. Но нам теперь придется как-то решить этот вопрос.

— Вы и свою дочь сделаете такой? — заорал Сашка, и директор, до этого будто позабывший о его существовании, даже вздрогнул. — Всех продали — и её продадите?

— Дашенька, — Петр Иванович повернулся к своей сообщнице, — успокой, пожалуйста, этого молодого человека.

И Дарья Степановна, любимая Сашкина учительница, вскинула свой пистолет и выстрелила в него.

4

А пять лет спустя, в октябре 2086 года, Сашка думал: ощущения от наркоза, который ему дадут перед операцией, будут примерно такими же, как от пистолетного транквилизатора. Однако он ошибся. Когда ему на лицо — на то, во что его лицо превратилось — положили хирургическую маску, он очень долго не отключался полностью. Так что анестезиолог даже забеспокоился. А когда наркоз всё-таки подействовал, Сашка погрузился не в спокойную тьму бесчувствия — он попал в мир какого-то чудовищного галлюцинаторного бреда.

В этом мире они с Наташкой, которой уже больше не было на свете, стояли перед алтарем в церкви, И священник венчал их. Но при этом Сашка видел и Наташкино лицо, и свое собственное, отраженными в стеклах икон. То есть — видел полное отсутствие этих лиц. А вместо свадебных одеяний — жениховского костюма, невестиного платья — на них обоих были надеты больничные пижамы из потрепанной фланели.

Но это было еще что! Священник вдруг вскинул голову и поглядел Сашке прямо в глаза — которые теперь у него были открыты, хоть он и оставался безликим. И оказалось, что венчает их Наташкин отец — Петр Иванович, кощунственно присвоивший священнический сан.

— Так что же, молодой человек, — произнес он совершенно светским тоном, — вы уже совершенно успокоились? Или нам повторить процедуру?

Сашка отпрянул от него, закричал — хрипло, чужим голосом. А потом принялся изо всех сил теперь глаза руками: какими-то окостеневшими, но всё же — подвижными.

— Слава Господу Богу! — услыхал он рядом с собой голос Нади. — Ты очнулся! Посмотри на меня! Пожалуйста, посмотри!..

Медленно — не понимая, сон это или явь — Сашка убрал от лица руки.

Он лежал на койке в маленькой, но очень опрятной больничной палате — отдельной, других пациентов здесь не было. А на низеньком стульчике рядом с ними сидела заплаканная Надя. Сашка даже не понял сперва, что это она — не узнал её. Так его сестра осунулась за минувшие пять лет, так запали её глаза, такой постаревшей она выглядела — хотя была старшего Сашки всего на десять лет. То есть, ей совсем недавно исполнилось двадцать семь.

— Надька? — чужим голосом — голосом взрослого мужчины — произнес он. — Где мы? — А потом, чуть подумав, прибавил еще один вопрос: — И кто я теперь?

Что он перестал быть самим собой — Сашка понял, как только увидел собственные руки, поднесенные к лицу: крупные, с широкими ладонями, с длинными крепкими пальцами. Что такое трансмутация и как она действует на людей — он успел узнать еще до того, как сделался безликим. А теперь и понял, что такое эта пресловутая деэкстракция. Или, как называли её телевизионные дикторы — чуть ли не с благоговейным придыханием: реградация.

— Мы в одной частной